Соперница [litres] - Эрик-Эмманюэль Шмитт

дирижера, однако что за бред, будто режиссер тоже должен иметь право голоса! И вообще, кто такой режиссер? Крикун с мегафоном, который указывает певцу, с какой стороны войти на сцену и куда выйти. А еще режиссер напоминает хористам, когда у них выходной, а когда состоится выступление. Вот и все! Вокальные дела его вообще не касаются. На любой оперной сцене Италии Карлотта знала, где следует встать, чтобы ее голос был лучше слышен в зале, и, встав на определенное место, не сдвигалась ни на йоту, даже если это вызывало недовольство режиссера, даже если тенор пытался ее потеснить. Что касается костюмов, то для каждой новой оперы она привозила свои собственные наряды, с любовью сшитые для нее матерью и бабушкой, и надевала их независимо от стиля и сюжета. В тот день, когда постановщик спектакля попытался заставить ее вырядиться в другой костюм, едва не разразился скандал. Воспользовавшись предлогом, что действие оперы «Тоска»[17] перенесено на сто лет вперед[18], в Италию времен Муссолини, постановщик запретил Карлотте надеть ее обычное платье в стиле Директории – с высокой талией и квадратным вырезом, навеянное нарядами Полины Боргезе. Когда он заявил, что Карлотта выставит себя на посмешище, тем более что на остальных актерах будут обычные зимние пальто, она ответила, что смеяться будут над ними, потому что по сюжету действие происходит в июне 1800 года[19]. Однако зрители приняли сторону режиссера.

Карлотта разузнала, как Каллас пробивалась в «Ла Скала»: приходя в театр первой и уходя последней, интриганка внимательно следила за тем, что говорят режиссер и дирижер, явно стремясь завоевать их расположение. Вахтер рассказал Карлотте, что Каллас даже сидела на репетициях оркестра, участвовала в обсуждениях светового решения; она платила светотехнику, платила пианисту за дополнительные репетиции – за то, чтобы тот проанализировал каждую каденцию и каждую фиоритуру, а потом днем, когда театр пустел, выходила на сцену, чтобы отточить свои жесты и повторить мизансцены.

– И вот что на самом деле любопытно! – воскликнул вахтер. – В результате и вправду кажется, что перед тобой львица, которая подчиняется только своим инстинктам!

Да эта Каллас просто интриганка! Типичная карьеристка, приспособленка! Теперь Карлотта узнала ее секрет и поняла, почему Каллас так много работает: она близорука, как крот, стоит ей снять очки – и она перестает различать жесты дирижера. Поэтому в ее интересах все зазубрить, а перемещаясь среди декораций, считать шаги, чтобы не свалиться в оркестровую яму. Карлотта сразу же сообщила всем в театре, что, притворяясь перфекционисткой, гречанка пытается скрыть свои недостатки. К тому же добиваться расположения постановщика и дирижера равносильно предательству профессии – все равно что лизать зад начальству.

– Да ладно, мы им нужны больше, чем они нам! Певцы должны с опаской относиться к тем, кто не выходит на сцену и не обращается к публике напрямую, – твердила она. – Недаром люди шутят, что для певца режиссер – как презерватив: с ним хорошо, а без него еще лучше.

Карлотта не изменила своим привычкам. Когда однажды на репетиции маэстро Джулини раздраженно попросил ее не вязнуть в речитативе, а режиссер Висконти попытался скорректировать жестикуляцию, Карлотта дала им достойный отпор:

– Не ждите от меня танца живота, я не синьора Каллас. Я буду петь, одеваться и двигаться так, как хочу, и это мое последнее слово. В противном случае я просто откажусь петь.

Постановщик и дирижер судорожно вздохнули, и на этом перепалка закончилась. К Карлотте стали относиться с холодком, но ее это мало волновало: она полагала, что публика с присущим ей здравым смыслом восстановит равновесие.

И действительно, в вечер премьеры половина публики старательно освистывала Марию Каллас, зато другая половина аплодировала ей стоя. Карлотта не присутствовала на этом действе – она решила, что не станет смотреть спектакль, а может, не хотела сталкиваться с соперницей. Ее поклонники с ликованием сообщили ей, что в тот вечер в театре штормило.

На следующий вечер Карлотту Берлуми никто не освистывал, после каждой спетой арии ей аплодировали, причем не только ее поклонники. Это был успех. Она решила, что одержала победу.

И все же странная публика продолжала на одном спектакле освистывать Марию Каллас, а на другом аплодировать Карлотте Берлуми, однако при этом обсуждали лишь пение гречанки. Карлотту это смущало: да, ее чествовали, соглашались, что у нее превосходный голос, который она использует весьма эффектно, но все же она не вызывала у зрителей буйного восторга. По словам типа, возглавлявшего клаку Карлотты, некоторые люди скорее предпочтут купить билет на спектакль с Каллас, чтобы ошикать ее, чем потратить те же деньги, чтобы услышать Карлотту. Провал Каллас вызывал больше восторга, чем триумф Берлуми.

Загнанная в угол, она убедила себя, что это всего лишь мода, феномен, сила которого объясняется его мимолетностью.

– Каллас? Это ненадолго! Вот увидите: скоро о ней уже никто не вспомнит…

Склонная к праздности и лени, Карлотта в силу своего темперамента была скорее готова выкинуть проблему из головы, чем хорошенько поразмыслить, и потому, уверенная, что Каллас – не более чем временная помеха, просто перестала думать о ней, тем более что ее собственные любовные дела складывались просто замечательно. От матери и бабушки молодая женщина унаследовала убеждение, что не стоит беспокоиться о мужчинах, ведь в конечном итоге оказывается, что все они ветрены и непостоянны, склонны к перемене мест, особенно если появляется ребенок (своего отца она не видела ни разу в жизни). Поэтому певица вела свободную жизнь, так же легко меняя любовников, как театры по окончании гастролей. Она редко к кому-то привязывалась, ей была чужда сентиментальность пуччиниевских героинь, и мужчин она воспринимала как гурман, смакующий новое блюдо в ресторане. Уход партнера скорее ранил ее самолюбие, чем доставлял любовные страдания. Впрочем, и это длилось недолго.

Когда в Милане ставили «Весталку»[20], она уступила ухаживаниям слонявшегося за кулисами певца Матео Данте. У него был бас-баритон. В постели Карлотта предпочитала обладателей низких голосов, на поверку они были эффективнее теноров: те вели себя как примадонны. Матео Данте? Голос второсортный, зато первоклассный любовник. Поскольку на сцене она играла жрицу, отказавшуюся от брака и давшую обет целомудрия, этот прохвост с ненасытным сексуальным аппетитом саркастически приговаривал: «О моя девственница!» – когда ее губы касались некоторых частей его тела. Гримируясь в своей уборной, Карлотта не раз отмечала, что ее глаза сверкают похотливым блеском – следствие послеобеденных забав с ненасытным вокалистом, – и хихикала, считая, что сексуальные забавы ничуть не противоречат ее трактовке роли Юлии, хранительницы храма.

– Если зрителям нужна